Сайт журнала Физкультура и Спорт

Вас принимает доктор ФиС
Исповедь перед листом бумаги

Сергей Шмитько

Наш Владимир Сергеевич

Я никогда не видел Владимира Сергеевича Преображенского в белом халате. Да и не знаю, был ли у него такой халат, но он всегда оставался чутким, внимательным доктором и для нашей редакции, и для многолетних постоянных читателей журнала. Стал доктором ФиС — счастливо найденным псевдонимом советчика, рассказчика, путешественника. Проведя рядом с ним в одной редакционной комнате два десятка лет, я не переставал удивляться его скромности... даже после возвращения в редакцию победителем с чемпионатов мира среди журналистов, никому ничего не рассказывал о своих успехах на слаломной трассе.

Я уже писал, что он мог бы в качестве врача различных спортивных команд или сборной объездить весь мир со всеми вытекающими из такого рода занятия выгодами и приобретениями, недоступными советским людям. Но отказался от такого соблазна, пересилила непреодолимая тяга к перу, бумаге, природе, лесам и рекам, разговорам у костра под ночными звездами...

Как-то за рубежом после одного из матчей врач нашей сборной, пожилой уже человек, сказал мне за столиком кафе: «Передайте Володе Преображенскому, что он — дурак. — И добавил еще: — Только одно это слово и скажите: дурак». Понятно, что подразумевал этот пресыщенный жизнью «док», которого, кстати, изрядно выпившего, пришлось заталкивать в такси, чтобы он смог добраться без последствий до гостиницы.

Вернувшись, не хотел говорить об этом эпизоде Преображенскому, но все-таки сказал. И услышал в ответ: «Как же, помню его, начинали когда-то вместе...» Нравственная пропасть пролегла между доктором ФиС и этим — не хочется называть его так — коллегой.

До конца своей долгой жизни Владимир Сергеевич не уставал делиться с читателями своим богатейшим опытом, своими бесценными советами...

Сергей ШМИТЬКО

Это интервью написано не совсем по законам жанра. Оно родилось из обычных бесед на работе с молодыми сотрудниками. Они проявляют интерес к истории спорта, к моему спортивному прошлому, к людям, с которыми меня сталкивала судьба. Не раз задавали мне деликатные, но в то же время острые вопросы, после них тема или ситуация словно оживала, приобретала новое звучание. Наши разговоры затрагивали и нравы, и многие «болевые точки» спортивной жизни 60-х годов прошлого века. Поэтому мне кажется, что содержание этих бесед может быть интересно и нашим читателям.

— Вы работали одновременно врачом, тренером, журналистом. Где на то, на другое и на третье находили время? — спросили меня как-то.

— Обычно просыпался рано утром и, лежа в кровати, записывал в блокнот какие-то свои вчерашние наблюдения и мысли. Ни имен, ни фамилий, разумеется, не ставил, чтобы никого не обидеть и не попасть впросак. И все-таки попал: на сборах дневник оказался в руках старшего тренера мужской команды горнолыжников. Он прочитал, узнал себя, обиделся. Жаловался моему брату, гостренеру: как, мол, я плохо о нем думаю. Брат на меня ворчал: «Зачем ты ведешь эти дневники дурацкие?»
Я же понимал, что без них засохну! Запись в дневнике, если она искренняя и если повторяется, вскоре начинает работать на твое самосовершенствование. Такова была моя доморощенная теория.

— Старший тренер вам дневник вернул?
— Нет. И не заговаривал на эту тему, а я гадал на кофейной гуще, что же попало к нему в руки? Где-то, помню, я сравнивал его с медведем, который прет по лесу и давит лапами жучков и лягушат, никого не замечая.

Поводом к этому сравнению послужил реальный случай. Тренер стоял на середине горы Кохты и весело, через мегафон, кричал Любе В. на всю округу: «Старушка, когда тренироваться закончишь? Закругляйся! Пора о внуках думать».

Поднявшись в кресле на макушку Кохты, а мы ведь готовились к чемпионату мира, я увидел зареванную Любу. «Почему он так поступает? — глотая слезы, выговорила она. — У меня же трясутся руки, ноги!» В команде Люба была одной из лучших, несмотря на возраст. Она великолепно выписывала дуги. Научил ее этому искусству ее муж, Лёва, самородок. Но наш старший тренер Лёвино умение в грош не ставил. Презирал.

Однако откровенный разговор между нами состоялся позже, когда я, оставив тренерское поприще, перешел на работу в журнал «ФиС» и когда конфликтная тренерская почва исчезла из-под наших ног.

«Знаешь, почему я тебе дневник не отдаю? — сказал тренер. — Перечитываю его в трудные минуты». «Лучше выброси его или сожги», — предложил я. — «Рука не поднимется. Злюсь на тебя и переживаю». — «Жене, надеюсь, ты его не показывал?» — «С ума я не сошел. Она же добрый человек, ты знаешь. Сколько слез пролила из-за моего несносного характера».

Кстати, этот тренер-технарь в физиологии и психологии разбирался слабовато, но обладал, как теперь выражаются, очень сильным биополем. Когда он появлялся на горе и пристально смотрел на кого-нибудь из конкурентов, у того хуже получались повороты.

— Владимир Сергеевич, вы работали с двумя хоккейными титанами: Тарасовым и Чернышевым. Как ладили с ними?

— С хоккеистами в 1964 году я ездил на Олимпиаду в Инсбрук. Это была плата за «безвозмездную» работу с горнолыжниками и пятиборцами. Что значит «безвозмездную»? И та и другая команды маленькие, врача за рубеж с ними не берут, а я добросовестно трудился, вот меня и наградили поездкой в Инсбрук. А я, неблагодарный, как день прошел, с радостью вычеркивал его из календаря. Во-первых, было очень трудно (титаны-то — не сахар). Во-вторых, попал на зимнюю Олимпиаду, а соревнований по своим любимым горным лыжам не вижу. Только раз добрался до финиша скоростного спуска в ботинках, проваливаясь в снег, и увидел знаменитого австрийского спортсмена Франца Кламмера. Но для журналиста-горнолыжника этого же мало!

Хоккеисты меня от себя не отпускали. Конечно, хоккей — школа для врача чудесная: пока травмированный хоккеист к тебе катит на коньках, надо успеть поставить безошибочный диагноз и оказать безошибочную помощь. Ну и общение с хоккеистами, понятно, клад. Альметов, Локтев, Александров, Фирсов, Кузькин, Якушев, Евгений и Борис Майоровы... Это же созвездие.

Тарасов сначала меня на дух не принимал, а позже говорил Чернышеву: «Аркадий, доверься доктору. Доверься!»

На коротеньких оперативках (и в Москве, и в Инсбруке) каждый хоккеист имел право сказать всё, что считал нужным. Однажды и я высказал свое мнение о перегрузках на разминке, в которой разбирался (случилось это еще в Москве). И вдруг гробовая тишина, а в ней шепот Вениамина Александрова: «Доктор — покойник!» Оказалось, что на оперативках может говорить любой, только не врач. Так тут заведено. И к этому все привыкли.

— Ваше мнение о Викторе Коноваленко, выдающемся вратаре?

— Мне он напоминал гориллу на коньках. Движения замедленные, а реакция — молниеносная. Схватит шайбу на лету, утихомирит ее в лапище. Выбросит на лед... Однажды в Инсбруке он пропустил несколько дурацких шайб. Утром Эдик Иванов и говорит: «Мы как утром на разминке набросаем ему сотню шайб, он вечером в воротах от усталости стоять не может».

«Правда, устаешь, Коноваленко?» — спросил не то Чернышев, не то Тарасов. «До блевонтина!» — ответил тот, но этой единственной фразы хватило для того, чтобы тренеры мгновенно пересмотрели свой взгляд на «невинную» утреннюю разминку.

Анатолий Владимирович Тарасов вообще-то был артист. Его между собой хоккеисты называли: «Артист», либо «Сам», либо «Давила». Припоминаю, как в Политехническом музее, на устном выпуске журнала «ФиС», его спросили: «Ваши взаимоотношения с Чернышевым?» Он снял очки. Помедлил, сказал: «Завидуйте!» И потянулся за другой запиской.

Какие у них были взаимоотношения, я, конечно, знал. В санатории «Архангельское» мы жили в одной комнате, и я слышал, как они иногда чуть ли не до утра спорили о нападающих тройках. Но утром выходили к хоккеистам как огурчики: на лицах — никаких следов от ночных баталий!

— Расскажите о Тарасове что-нибудь еще.

— После тренировки и сытного обеда в санатории «Архангельское» (до нашего отъезда в Инсбрук) тренеры прилегли отдохнуть. «Сходи за минералкой, доктор. Пить хочется», — говорит Тарасов. Я сходил, принес. «Где твой стакан?» «Я пить не буду». «С вами», — я не сказал. Но Тарасов подтекст мгновенно понял. Налил минералку в свой стакан. Выпил с наслаждением. И больше доктора за водой никогда не посылал. Я же в тот миг не столько осознал, сколько ощутил интуитивно: так и буду до своего последнего дня в команде бегать за водой; нет, не выдержу.

— С кем еще вам приходилось «воевать», отстаивать независимость врача?

— Со многими, но не со всеми. С Зоей Сергеевной Мироновой, нашим великим травматологом, я никогда не спорил: восхищался ее речью, честностью, прямотой, умением снизойти до каждого спортсмена, даже до подростка. Как-то привез на консультацию свою внучку Лену, горнолыжницу, которая повредила крестообразные связки коленного сустава. «На день лангетку снимай, ходи; боль — это сигнал при перегрузке, а на ночь лангетку прибинтовывай. Во сне расслабишься и можешь оторвать слабо приросшую связку!» Лена до сих пор помнит каждое слово Зои Сергеевны.

... С Евгением Гришиным, великим из великих конькобежцев, мы как-то легко сдружились в Инсбруке: я ему отпускал физиопроцедуры, а он — рассказывал. Но в Москве, встретившись с моим братом в Госкомспорте (а мы с братом внешне точно близнецы), Гришин кому-то сказал с недоумением: «Что стряслось с нашим доктором? В Инсбруке он был такой приветливый».

— Как вас, доктора, звали в командах, по имени и отчеству?

— По-разному. Хоккеисты и пятиборцы звали «доктором». В этом слове, на мой взгляд, содержится больше теплоты, чем в имени и отчестве, даже при этом невероятном сочетании: «Доктор — покойник!» — Слух ходил, что вас, врача, выдвигали на звание «Заслуженный тренер СССР».

— Было дело. Случилось это после завоевания командой пятиборцев в Токио олимпийской золотой медали. И выдвинул меня Олег Чувилин, старший тренер. Его поступок и сегодня помаленьку греет душу. Но пройти это предложение, конечно, не могло. Говорят, что начальник управления Антипенок, когда увидел в списке доктора, позеленел и, вычеркивая мою фамилию, продрал ручкой лист бумаги. «Только Пилюлькиных нам здесь не хватало!»

Зато тот же самый Антипенок, нервный и непримиримый, под напором старшего тренера Чувилина пробил для переутомленных пятиборцев разгрузочный сбор на Черном море с женами. Представляете? В те времена это же был прорыв! Ведь если бы не этот сбор, возможно, не было бы и нашей золотой медали в олимпийском Токио. А всё остальное суета сует.

— Как относились к вашим статьям о перегрузках, опубликованным в журнале «ФиС»?

— Мои докладные спортивные деятели убирали в стол и говорили, что это мой личный взгляд, ошибочный. Когда же та же самая статья появилась в «ФиС», журнал передавали из рук в руки, а меня снова пригласили «на ковер». Какое, мол, я имел право выдавать тайны без разрешения Госкомспорта?

Я же тогда усмехался про себя. Мне всё было нипочем. И кажется, именно в тот миг я поверил в силу печатного слова и в безграничные возможности нашего журнала.

Владимир ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ
«ФиС», № 7 за 2007 г.